Несколько лет тому назад на одном теоретическом семинаре автору этой статьи довелось услышать, как известный российский криминолог сказал: «Мы многое знаем о том, почему люди совершают преступления. Но мы очень мало знаем о том, почему люди не совершают преступлений». Этой мысли можно придать вид вопроса,  переформулировав ее следующим образом: «Многое ли мы знаем о той грани, которая отделяет человека, не склонного к совершению преступлений, от человека, имеющего эту склонность?» Действительно, что удерживает людей от нарушений морально-правовых норм? Какие внутренние и внешние, земные и трансцендентные ограничители включаются в них и не позволяют переступать опасную черту? Подобные повороты теоретической мысли и порождаемые ими семантические интерференции, в том числе переформулировки такого рода, важны для состояния криминологического дискурса, поскольку привносят в него новые поисковые интенции, открывают дополнительные проблемные ареалы и исследовательские стратегии. В подобных случаях у криминологического сознания появляются возможности выходов за пределы собственных границ, Устремляясь в сферы социологии, психологии, этики, философии, теологии, оно при этом не утрачивает собственной идентичности.

Данная преамбула позволяет обратиться к текстам Ф. М. Достоевского в надежде, что они позволят хотя бы немного приблизиться к одной из возможных версий ответа на поставленные выше вопросы.

2

Тексты Достоевского, при всей их несомненной философско-криминологической значимости, нуждаются в теологических прочтениях. Точнее, в этом нуждаемся мы, читатели криминальных романов великого писателя. Констатируемое сегодня очень многими учеными вступление мировой цивилизации в постсекулярную эпоху предрасполагает нас к тому, чтобы с вниманием и серьезностью относиться к нуждам такого рода. С нами происходит примерно то же, что некогда произошло с Достоевским. Поначалу равнодушный к религии и богословию, он, спустя время, в силу определенных жизненных обстоятельств, почувствовал сильнейший интерес к ним. Теологическая проблематика вошла в его творчество не сразу и как бы помимо воли самого писателя.  Три важных фактора сыграли определяющую роль в том, что Достоевский обнаружил свое призвание религиозного мыслителя.

Первое. Потребовались тяжелейшие испытания, личные потрясения, чтобы писатель отошел от тех либерально-секулярных воззрений, которые доминировали в его творчества в начальный период. Петропавловская крепость, инсценированная казнь на Семеновском плацу, долгие годы каторги и солдатчины придали его духовному слуху чуткость к религиозно-богословским вопросам.

Второе. Переходная эпоха пореформенной России, ее медленная трансформация из традиционного общества в индустриальное бросали вызов человеческому духу. Надвинувшийся кризис необходимо было осмыслить не только в позитивистских, материалистических терминах социального радикализма, но и в религиозно-теологических категориях. И Достоевский принял этот вызов истории и ответил на него созданием  своей версии криминотеологии[1].

Третье. На фоне застойного состояния официального православного богословия русская религиозно-философская мысль, остро чувствовавшая запросы времени, нашла возможность развиваться в сопредельных сферах посредством задействования смежных культурных форм. Одной из  них и оказалось литературно-художественное творчество, ставшее для Достоевского инструментом духовного поиска.

3

В ХХ веке мир с особой остротой почувствовал, что нуждается в Достоевском. При этом он обнаружил, что знает, по меньшей мере, трех Достоевских. Первый был молодым, талантливым петербургским литератором, автором миниатюрных повестей и сентиментальных новелл, где в контекстах незамысловатых сюжетов действовали банальные герои и кипели безобидные страсти маленьких людей.

Второй Достоевский был другим – трагическим художником, бывшим узником Петропавловской крепости, смертником, которого расстреливали, но не расстреляли, сибирским каторжником, эдаким Жаном Вальжаном в русской литературе. Это был мрачный летописец каторжных нравов, живописатель темных криминальных историй, аналитик преступных помыслов, демонических соблазнов, бесовских искушений.

Этих двух Достоевских знали современники писателя, но в ХХ столетии обнаружился еще и третий, которого они не знали. Это гигантская фигура мирового гения, который стоит в одном ряду с Данте, Микеланджело, Шекспиром. Это гений-вестник, христианин-провидец, почти пророк, прозревший, предугадавший многое из того, о чем его современники и не догадывались.

В ХХ веке открылось, что стали сбываться художественные фантазии писателя, многим казавшиеся мрачными плодами его больного воображения. Потом начали осознавать, что собственная судьба Достоевского – это судьба-парадигма, судьба-модель, по образу которой в ХХ веке оказались скроены судьбы миллионов его несчастных соотечественников, познавших неправый суд, тюремные казематы и убийственную русскую каторгу. И, наконец, пришло осознание того, что в в пережитых Достоевским мировоззренческих перепадах от веры в социализм-коммунизм к вере в Христа было что-то весьма типичное и очень русское: то, что в XIX столетии происходило персонально с литератором Федором Михайловичем Достоевским, в ХХ веке стало происходить уже с целой страной и ее народом, которые теряли Бога и снова начинал искать Его.

Нередко говорят, что Достоевский, как писатель, тяжел и мрачен. Это так и одновременно не так.  Понять суть данного парадокса можно, если принять во внимание, что Достоевский – не только истинно русский, но и истинно петербургский художник. Но спрашивается: а что делает писателя, живущего в Петербурге истинно петербургским художником. Ответ может звучать так: «Присутствие «подполья» в его душе и способность говорить об этом «подполье» языком высокого искусства». Однако, что же  такое «подполье»?..

4

Жизненная катастрофа, связанная с арестом, инсценированным расстрелом и каторгой изменила не только судьбу Достоевского, но  и направленность его творчества. Автор “Записок из подполья” - это  послекаторжный Достоевский, за спиной которого заточение в крепости, пережитая смертная казнь, сибирский острог и солдатчина. Это уже человек с иным, чем до каторги, мировоззрением, не просто выношенным, а буквально выстраданным.

 Каторга стала для Достоевского местом, где родились те его мысли, умонастроения, которые никогда не смогли бы родиться в других местах. Л. Шестов утверждал, что послекаторжного Достоевского почти перестали занимать бедные, униженные чиновники. Его творческое сознание оказалось властно захвачено темой преступления. На каторге перед ним встали новые вопросы. Его не оставляло желание понять, что же это за люди, уголовные преступники, и почему он, находясь рядом с ними,  чувствовал себя слабым, заурядным, обыкновенным? Там, на каторге он впервые ощутил, что у него складывается какое-то странное отношение к преступникам, напоминавшее что-то вроде особого рода зависти. Вслед за этой, неясной по своим истокам, завистью пришло стремление разобраться в связанных с ней впечатлениях и состояниях. В результате все последующие произведения Достоевского оказались в той или иной степени посвящены этому разбирательству: основным типом, интересующим его, становится безусловный преступник, будь то  безбожник-интеллектуал вроде Раскольникова или безбожник-растлитель вроде Ставрогина из «Бесов», или безбожник-хам, безбожник-лакей вроде Смердякова из «Братьев-Карамазовых».

Некоторое время Достоевский нес в себе остатки романтически-байронического отношения к своим героям-преступникам. Он однозначно осуждал преступление как таковое. Вместе с тем, его отношение к личности преступника было не столь однозначно отрицательным, о чем свидетельствовали те изобразительные средства, с помощью которых  изображались убийцы и растлители. Так, Раскольников предстает обладателем и ума, и внешней привлекательности, и человеческого обаяния. Ставрогин –умопомрачительный красавец и обладатель характера невероятной силы. Лишь в последнем романе, в «Братьях Карамазовых» романтический флер вокруг личности преступника окончательно развеялся, и убийца Смердяков предстал в облике ущербного существа, не вызывающего ни малейшей симпатии. Этот поворот означал окончательное расставание Достоевского с романтическими  иллюзиями, с элементами идеализации личности преступника. Его отношение к преступнику обрело черты  сурового этического максимализма.

Первые шаги в этом направлении писатель совершил во время работы над «Записками из подполья» (1864). Герой новеллы – мелкий петербургский чиновник, сорокалетний холостяк, желчный, саркастичный, чрезвычайно умный. Новелла построена как исповедь, начиная которую, герой признается: “О чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?… Ответ: о себе. Ну, так я и буду  говорить о себе”. 

Одно из главных признаний героя – это признание в том, что его одолевает злость на всех людей и весь мир. Эта злость, подобно едкой желчи, разливается по всем страницам повествования. Герою никто не мил и никто не нужен. Он задается удивительным вопросом: вот, например, если надо будет выбирать – миру провалиться или ему, скажем, чаю не пить, что он выберет? Ответ  оказывается таким: пусть весь мир провалится, но ему чтобы чай всегда пить! То есть весь мир не стоит стакана чая, предназначенного лично ему.

 Этому человеку не жаль ни Бога, ни Божьего мира, ни людей. Даже самого себя ему в конечном счете тоже не жаль. И этот маленький «гнусный петербуржец» (так он себя называет) сравнивает себя с такой же маленькой, злой мышью, которая сидит в своем темном подполье и оттуда злобно поносит весь мир.  Так обнаруживается один из смыслов понятия и образа подполья, достаточно внешний.

Но у этого понятия есть и другой смысл, более глубокий. «Подполье» – это все темное, что пребывает на дне человеческой души. Это подвал души, куда не проникает свет веры, добра, любви. Это маленькая преисподняя, которую человек носит в себе. Там, в этом маленьком, персональном аду заперто все низменное, что есть в человеке. Оттуда исходит энергия зла, которая заставляет людей лгать, ненавидеть, красть, убивать, то есть нарушать все божеские и человеческие законы.

Не боясь преувеличения, можно сказать, что Достоевский совершил открытие, которое по достоинству еще не оценено философско-криминологической мыслью. Он как бы маркировал то место, где прячется пусковой механизм совершаемых преступлений против Бога, общества и личности. Писатель дал, хотя и не совсем обычное, но достаточно точное название мрачному прибежищу тех разрушительных позывов, которые толкают людей на преступления. Он, говоря современным языком, «запеленговал» ту демоническую реальность, которая пребывает внутри человека и служит концентратором темной, безблагодатной  энергии, не пригодной для созидательных работ, но зато легко творящей всевозможные разрушения.

Мировая культура знает множество попыток художественного изображения и философского постижения этой темной реальности.  Но исследовать ее с такой аналитической проницательностью, как это сделал Достоевский, до него и после него мало кому удавалось. Многих останавливал мистический страх перед бездной, в которой копошились чудовища, лишенные благообразия и способные ввергнуть в состояние ужаса кого угодно. То, о чем Данте, Шекспир, Гофман, Гоголь имели представление, но что ими так и не было проименовано и прописано с должной определенностью, обрело у Достоевского свое название и предстало обнаженным в свете беспощадного философско-художественного анализа.

В творчестве послекаторжного Достоевского все герои носят внутри себя «подполье», в чем у читателя не остается ни малейших сомнений. Имел внутри себя «подполье» и сам Достоевский, и прекрасно это понимал.  Обычно нормальному человеку, цивилизованному, законопослушному гражданину страшно носить его в себе, но еще страшнее заглядывать в него. Это все равно, что наклоняться над темной пропастью, на дне которой толкутся бесы[2] и кишат всевозможные гады – змеи, тарантулы, скорпионы и т. п. Они заперты в «подполье», но при этом одержимы одним стремлением – вырваться из него на волю во что бы то ни стало. И человек должен прилагать невероятные усилия, чтобы держать их под замком и не позволять им освободиться. Но удается это далеко не всем и есть не мало людей, которые с этой задачей не справляются. В самых тяжелых случаях они становятся заложниками, рабами своих демонов. И тогда весь внутренний мир такого человека превращается в одно сплошное подполье, где безраздельно хозяйничают бесы. «Для ясновидящего взора инфернальная карта души должна представлять страшное зрелище. Это – настоящий ад, помещенный в сердце, предвосхищение преисподней со всеми ее реальными обитателями. Свет ума угасает в бездне сердца, погружая души в мрак неведения»[3].

5

Достоевского интересовало то, как в глубине «подполья» зарождаются темные, деструктивно-криминальные мотивы, которые можно обозначить понятием «мыслепреступления», изобретенным в ХХ веке английским писателем Дж. Оруэллом. Перед русским художником-мыслителем  стояла трудная задача. С одной стороны в его ушах звучал классический императив, требовавший: «Познай самого себя!». И Достоевский острее, чем кто бы то ни было, сознавал, что большая литература – это не развлечение, а труд человечества по самопознанию. Он понимал также, что большой писатель, настоящий художник – это не развлекатель, а аналитик, углубляющийся в человеческую душу, стремящийся сделать еще один шаг на пути к разгадке тайны человеческого бытия. И Достоевский, несомненно, говорил себе: «Я должен познать самого себя!».  Но  одновременно внутри него звучал и антитезис, предостерегавший: «Не дай мне Бог познать самого себя до конца!». То есть, сталкивались, с одной стороны, творческое дерзновение проницательного художника-гения, а с другой, страх перед сумрачными глубинами собственного «подполья» и перед теми чудовищами-химерами, которые живут в нем. Этот страх не был ни пустым, ни беспочвенным, и всерьез  грозил погасить познавательный энтузиазм живописателя-аналитика.

Что было делать? Как выйти из этого противоречия? И Достоевский нашел гениальный выход: он стал создавать своих двойников, давать им фамилии Раскольникова, Ставрогина, Верховенского, Карамазова, Смердякова, помещать их в художественное пространство литературных текстов, проводить через различные авантюры и преступления, а потом разделываться с ними в соответствии с принципами библейского возмездия. Так, например, сам писатель обладал весьма сильно выраженной  чувственностью и страстностью. Однако он был совершенно беспощаден по отношению к своим героям-сладострастникам. Так он приговорил к скандальной смерти Свидригайлова, повесил Ставрогина и приговорил Федора Павловича Карамазова к гибели от руки своего незаконно рожденного сына.

То, что страшно увидеть в себе, в литературном двойнике выглядит уже не таким страшным. Писатель с мастерством вивисектора анатомировал своих героев-преступников, выворачивал их наизнанку, разглядывал, описывал их внутренние миры, в том числе содержимое их «подполий». 

Можно говорить о том, что она идея «подполья» появилась у Достоевского одновременно сразу в двух произведениях – не только «Записках из подполья», но еще и в «Записках из мертвого дома», где она, в силу жанровых особенностей этих очерков каторжных нравов, имела  в основном социологический оттенок. Обитатели каторги изображались существами, заброшенными в некий социальный «провал», где самому Достоевскому довелось провести четыре года. В этом социальном «подполье», отгороженном от всего мира, мизантропические настроения и ядовитые, разрушительные идеи грозили пропитать всё его внутреннее ”я”, а затененное социально-криминальное пространство с повышенной концентрацией зла готово было поглотить его целиком. Но Достоевского, с которым в это трудное время оказалось Евангелие, подаренное ему женами декабристов, спасла от этой реальной угрозы вера в Бога. И всё же каторжные впечатления не прошли для него бесследно. На свободу он вышел уже другим человеком, и в Петербург вернулся с иными, чем прежде, взглядами на жизнь. Покинутое «подполье» каторжного мира осталось навсегда с бывшим арестантом. Только из внешнего социального пространства оно переместилось в пространство его  внутреннего мира.

6

 Во время работы над «Записками  из подполья»  Достоевский поначалу хотел назвать свою новеллу так же, как некогда Августин, а позднее и Руссо назвали свои автобиографические повествования, т. е. «Исповедью». На то у него имелись достаточные основания: под личиной безымянного петербургского чиновника пряталось авторское «я» самого писателя. И хотя в процессе работы Достоевский  отказался от этого намерения, всё же остается очевидным, что многое из  продуманного и прочувствованного героем «Записок», было пережито и продумано им самим.

Достоевскому важно было разобраться со своим собственным «подпольем». Ему хотелось без жеманства и ханжества не просто заглянуть в этот темный мир, но и высветить его, внимательно всмотреться в его содержимое. Для этого он и создал собственного психологического двойника, чтобы затем провести весь комплекс аналитических изысканий.

Так совершился прорыв не только в новое художественное пространство, но и в новое мировоззрение. Для Достоевского, как человека, пережившего жизненную катастрофу, невозможно было оставаться в пределах прежнего миросозерцания. Он уже не мог существовать подобно большинству его коллег-литераторов, сочиняя благонамеренные повести и воспевая семейные и гражданские добродетели.  Оказавшись после каторги на свободе, он не мог полностью освободиться от тягот навязанного ему тюремно-острожного мировосприятия. Его внутреннее ”я” оказалось в состоянии раздвоенности: некогда, в остроге оно, пребывавшее в теле каторжника, привыкло мысленно уноситься в свободный мир, а теперь, на свободе, напротив, память регулярно возвращала его в каторжную реальность. В этих внутренних перемещениях в  духовном пространстве между двумя разительно непохожими друг на друга реальностями ему приходилось регулярно преодолевать разделяющий их порог, тяготение и инерцию то одного, то другого состояния и внутренне переживать резкие  перепады мировосприятия, неимоверно усложнявшие внутреннюю жизнь.

В «Записках из подполья» Достоевский изображает господина, пожелавшего отменить все божеские и человеческие законы, разорвать все связи, развенчать все авторитеты, воспеть гимн духу отрицания и хаоса, а затем посмотреть, что из этого получится. Это герой-экспериментатор, ставящий рискованные опыты с собственной душой, пытающийся играть в  чрезвычайно опасные игры. Он не прячет свои «подпольные» мысли за покровами внешней благопристойности, а бесстыдно заголяется и обнажается, не стесняясь их отталкивающей сути. На протяжении всей новеллы он занят тем, что  ведет репортаж из темной утробы своего личного «подполья», бесстрашно описывая открывшуюся темную, уродливую, безобразную реальность.

7

Констатация того факта, что «подполье» существует внутри каждого из нас, является истиной, которая никогда никого не способна ни успокоить,  ни утешить. Напротив, она и удручает, и ошеломляет и ввергает в ужас. Жить с этой истиной – значит понимать, что ты существуешь «у бездны мрачной на краю».

Открыв и описав «подполье», Достоевский радикально изменил распространенную в его время философскую модель человека, строившуюся на началах рационализма, просветительства и прогресса. В ней как будто оказалась пробита брешь, сквозь которую открылся вид уходящей вниз бездны с царящим в ней хаосом. 

«Подполье» обрело у писателя статус антропологемы, т. е. концепта или, точнее, «смыслообраза», обозначающего реалию, являющуюся неотъемлемой принадлежности каждого человеческого  существа. «Подполье» характеризуют несколько сущностных признаков.  Во-первых, оно генетически первично; человек не приобретает его в награду или наказание  за что-либо, но оно дано ему изначально, от рождения и сопровождает его по жизни, до самого конца. Во-вторых, оно доминантно, т. е. способно довлеть над жизненным миром человека, над смыслами, ценностями и нормами, которыми он живет. Эта доминантность может быть мягкой и жесткой, завуалированной и откровенно грубой,   локализованной и  тотальной. И в-третьих, «подполье» имеет свойство выступать в качестве причины деструктивных мотивов и деяний, толкающей человека на путь уголовных преступлений.

Достоевский был абсолютно прав, считая осуществленную им художественную разработку темы «подполья» одной из своих главных творческих заслуг. «Я горжусь, - писал он, - что впервые вывел настоящего человека  русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости… Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, не стоит и исправляться! Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды – не от кого, веры не в кого! Еще шаг отсюда, и вот крайний разврат, преступление (убийство), Тайна… Подполье, поэт подполья - фельетонисты повторяют это как нечто унизительное для меня. Дурачки. Это моя слава, ибо тут правда… Причина подполья- уничтожение веры в общие правила. “Нет ничего святого”[4].

  Антропологема «подполья» стала ведущих в криминографии Достоевского из-за того, что позволяла обозначать глубины внутреннего мира личности, сообщающиеся с темной, запредельной реальностью, с зловещими, демоническими силами, подталкивающими человека к хаосу и гибели. «Подполье» предстает как некий бездонный провал, сверхфизическая бездна, в которой сосредоточено абсолютное зло.   Оно способно вздыматься, подобно клубам черного, едкого дыма, вторгаться в пределы души и духа, заполнять все  пространство  внутреннего «я»  ядом мизантропии. И тогда внутренний мир человека, большая часть его чувств, мыслей, желаний приобретают «подпольный» характер, т. е. он пропитывается готовностью к нарушениям религиозных, нравственных и правовых норм.

Романы Достоевского можно рассматривать как своеобразное философско-художественное введение в русский криминологический дискурс. Их иногда обозначают словами, взятыми из словаря самого писателя, - «Житием великого грешника». Но это же романное «пятикнижие» вполне могло бы называться и «Житием «подпольного» господина».

Творчество Достоевского – это, конечно же, не апология подполья. Всем своим творчеством писатель говорит: истина человека коренится не в «подполье»; она заключается в его неустанном сражении со своим «подпольем», в постоянной борьбе духа с демонами разрушения, стремящимися вырваться из «подполья», грозящими совершить внутри каждого человека свой «октябрьский переворот», захватить власть и начать беспрепятственно бесчинствовать.

В этом отношении «Записки из подполья» парадигматичны для  русской культуры. Они сыграли роль интеллектуально-художественного введения в  русскую историю эпохи модерна. Рассматриваемые в более узком и более конкретном смысле, они предстали чем-то вроде философских пролегоменов, предваряющих русский криминологический дискурс серебряного века. Этот своеобразный текстуальный  «микрокосм», концентрирующий в себе множество идей и смыслов, задал такие философско-криминологические мотивы, которые впоследствии смогли развернуться в полномасштабные семантические конструкции как в романах самого Достоевского, так и в творчестве ряда русских социальных мыслителей рубежа XIX – XX вв., философов, социологов, психологов, криминологов.

Вернемся, однако, к преамбуле, сформулированной в начале этой статьи. Когда ученые говорят о том, что они очень мало знают о том, почему люди не совершают преступлений, то следует обратить внимание на то, что подобные признания чаще всего звучат из уст обладателей секулярного сознания. Действительно, позитивизм, материализм не привели криминологическую мысль ХХ века к  эпохальным открытиям. Напротив, они многое отняли у нее, поскольку   обрубили тянущуюся из глубины веков интеллектуальную традицию библейско-христианского характера. Одновременно была совершенно отсечена от сферы криминологического дискурса трансцендентная реальность. Она и сегодня из-за продолжающегося господства позитивистских клише существует где-то на периферии криминологического дискурса и с большим трудом возвращается в его пределы[5]. Отсюда важность обращения криминологов к духовному опыту Достоевского, позволяющему облегчить этот крайне важный и необходимый процесс.

Библейский  интертекст мировой христианской культуры содержит богатейший материал, приподымающий завесу над тайной предрасположенности человека к преступлениям. В нем же  даются ясные ответы на вопросы о том, почему  всегда были, есть и будут люди, не совершающие преступлений. Достоевский с его антропологемой «подполья» потому и интересен нам сегодня, что он в своих размышлениях о предрасположенности человека к злодеяниям опирается не на позитивистские конструкции, а на библейско-христианскую интеллектуальную традицию. Он сегодня в наших глазах как бы стоит между библейским текстом и современным криминологическим гипертекстом. И логика внутренней эволюции криминологического дискурса заставляет современных исследователей, почти помимо их воли, двигаться дальше, устремляться еще глубже – от Достоевского к библейским первоистокам, дающим возможность понимания того, что в пределах материалистически-позитивистских конструкций не поддается удовлетворительным объяснениям.

[1] Термин О. В. Старкова и Л. Д. Башкатова.

[2] Священное Писание содержит большое количество свидетельств  о существовании бесов и об их вмешательствах в жизнь людей. Значительное внимание этой теме уделяли отцы и учители церкви. Так, Григорий Синаит утверждал: «Бесы наполняют образами наш ум, или лучше сами облекаются в образы по нам, и приражаются (прилог вносят) соответственно… господствующей и действующей в душе страсти» (Добротолюбие. Т. 5. Свято-Троицкая Сергиева Лавра. 1992, С. 191.

[3] Позов А. С. Основы древне-церковной антропологии. Ч. I-II. Мадрид, 1965. С. 199

[4] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т.16. Л., 1976. С. 329-330.

[5] Следует отдать должное новаторским попыткам некоторых российских криминологов возродить эту интеллектуальную традицию (См.: Старков О. В., Башкатов Л. Д. Криминотеология: религиозная преступность. СПб., 2004).

 «Российский криминологический взгляд». 2007, №2.

В. А. Бачинин, доктор социологический наук, профессор

Email (не публикуется)

Имя

Фамилия

Комментарий
 осталось символов

Отправить