Отец Гоголя, окончивший Киевскую духовную академию, рано умер, и воспитанием сына занималась мать, глубоко верующая женщина. После окончания Нежинской гимназии на Украине, Гоголь приехал в Петербург и поступил на службу в департамент государственного хозяйства и публичных зданий. С 1829 г. он начал публиковаться в столичных изданиях и быстро привлек к себе внимание читающей публики и литературных критиков. В столице он, будучи уже автором <Вечеров на хуторе близ Диканьки>, был принят в кружок Пушкина. Под влиянием яркой личности великого поэта Гоголь приобрел возвышенные представления о религиозно-мистической сущности искусства и о жречески-пророческом предназначении художника.

В 1840 г. писатель пережил глубокий экзистенциальный кризис. Его внутреннее <я> начало разворот в сторону христианства, от которого он отошел в молодости. В мировоззрении писателя, в его отношении к жизни и творчеству начали происходить серьезные изменения. Он погрузился в чтение религиозной литературы, начал писать трактат <Размышление о Божественной Литургии>. В 1847 г. вышла в свет книга <Выбранные места из переписки с друзьями>, в которой писатель взывал к современникам: <Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом>. В 1848 г. он совершил паломничество в Святую Землю - Иерусалим, ко Гробу Господню. Несмотря на то, что знавшие Гоголя заметили определенные, появившиеся в его личности после Палестины, изменения, что он стал внешне более спокойным и т. д., сам писатель был недоволен собой. <Мое путешествие в Палестину, - писал он в феврале 1850 г. В. А. Жуковскому, - точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых Тайн, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно было бы во мне сгореть и остаться одно небесное>. Полного, глубокого преображения своего <я> писатель в себе не почувствовал. Оно произошло несколько позднее.

Сложный путь духовных исканий Гоголя сопровождался неординарными эксцессами, среди которых на первом месте стоит сожжение рукописи второго тома романа <Мертвые души>.

Столкновение с метафизическим злом

Размышляя о главной отличительной особенности своего творческого дара, Гоголь писал: <Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей> (Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 2001. С. 111).

В России <пошлость пошлого человека> питалась религиозным бессилием православного сознания, слабостями православного духа, который не мог противостоять напору обыденности с ее материально-плотскими нуждами. Но когда духовный, внутренний человек уступал и отступал под давлением человека внешнего, плотского, утрачивалась значительная часть его богоподобия и достоинства. Весьма характерна та реплика, которой Пушкин отозвался на прочитанные ему Гоголем первые главы <Мертвых душ>: <:Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совсем мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: <Боже, как грустна наша Россия!> Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света> (Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 2001. С. 113).

В христианской стране жизнь православного народа отчего-то оказалась погружена в состояние духовной тьмы. Получается, что в этой жизни недоставало какого-то важного духовного фермента, способного разрушить эту тьмы и высвободить миллионы русских душ из состояния <пугающего отсутствия света>.

Д. С. Мережковский в своем исследовании <Судьба Гоголя. Творчество, жизнь и религия> (1903) истолковал творческий путь писателя как постоянную борьбу с метафизическим злом, которое являлось ему в образе черта. За этим мистическим существом стояла вечная пошлость, отрицающая все глубины и вершины. Чаще всего она принимала вполне банальные формы хлестаковщины или чичиковщины, не утрачивая при этом своей чертовско-демонической природы. Сам писатель пытался спастись от российской и мировой пошлости посредством ухода из светской жизни в духовное монашество. Однако, как позднее заметил философ Н. О. Лосский, <драма его жизни заключалась в том, что он посвятил себя борьбе с дьявольскими силами, разрушающими жизнь человека, и изнемог в этой борьбе. В фантастически грандиозном виде он изображал сатанинские опустошения и искажения души> (Лосский Н. О. Мир как осуществление красоты. Основы эстетики. М., 1998. С. 372 - 373).

Спасение от ужасов метафизического зла виделось Гоголю не в революционных потрясениях, свидетелями которых успела стать Европа, а в исполнении всего того, что <сообразно с законом Христа>. Если Россия, ее народ и государство найдут в себе духовные силы встать на этот путь, они будут спасены.

Духовный перелом и <Выбранные места из переписки с друзьями>

В прежних произведениях писателя отчетливо обозначилось одно характерное умонастроение, которое грозило поглотить все его духовное существо, - это страх. Существует устойчивое мнение критиков, будто его страшило не только настоящее, но еще больший страх внушало будущее, и он, по словам одного из исследователей, в конце концов спрятался в преждевременную смерть как в убежище. Эта оценка, сформулированная в категория секулярного мышления, неверна, поскольку не учитывает особенностей христианского миросозерцания, на позиции которого Гоголь твердо встал в последние годы своей жизни. Расставшись с молодостью, он обрел вместе с верой истинную христианскую мудрость как средство от страха. Это хорошо видно из заметки <Христианин идет вперед>, в которой Гоголь писал: <Перебери всех философов и первейших всесветных гениев: лучшая пора их была только во время их полного мужества; потом они уже понемногу выживали из своего ума, а в старости впадали даже в младенчество. Вспомни о Канте, который в последние годы обеспамятел вовсе и умер, как ребенок. Но пересмотри жизнь всех святых: ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как приближались к дряхлости и смерти. Даже те из них, которые от природы не получили никаких блестящих даров и считались всю жизнь простыми и глупыми, изумляли потом разумом речей своих. Отчего же это? Оттого, что у них пребывала всегда та стремящая сила, которая обыкновенно бывает у всякого человека только в лета его юности, когда он видит перед собой подвиги, за которые наградой всеобщее рукоплесканье, когда ему мерещится радужная даль, имеющая такую заманку для юноши. Угаснула пред ним даль и подвиги - угаснула и сила стремящая. Но перед христианином сияет вечно даль, и видятся вечные подвиги. Он, как юноша, алчет жизненной битвы; ему есть с чем воевать и где подвизаться, потому что взгляд его на самого себя, беспрестанно просветляющийся, открывает ему новые недостатки в себе самом, с которыми нужно производить новые битвы. Оттого и все его силы не только не могут в нем заснуть или ослабеть, но еще возбуждаются беспрестанно; а желанье быть лучшим или заслужить рукоплесканье на небесах придает ему такие шпоры, каких не может дать наисильнейшему честолюбцу его ненасытимейшее честолюбие. Вот причина, почему христианин тогда идет вперед, когда другие назад, и отчего становится он, чем дальше, умнее> (Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 2001. С. 87).

Гоголь - фигура крайне неоднозначная, представляющая собой сгусток невероятно сложных противоречий и необыкновенных духовных коллизий. Пожалуй никто из русских писателей-классиков не пережил такой радикальной духовной трансформации, как Гоголь. Ф. М. Достоевский однажды задал себе вопрос: если бы ему предложили выбирать между истиной и Христом, с кем бы он остался? И сам же себе ответил: только с Христом! Гоголь пережил похожую ситуацию, поставил себя в положение выбора между вторым томом <Мертвых душ> (а фактически всем своим прежним творчеством) и Христом. В результате писатель последовал за Христом, а рукопись была сожжена.

Бесчисленные стенания по поводу этого сожжения, раздающиеся вот уже более полутора столетий, исходят, как правило, от людей, далеких от христианства и не учитывающих специфики гоголевского выбора. Однако, если учитывать, между Кем и чем выбирал Гоголь, то стенания смолкают сами собой. Для христианина такой выбор совершенно естественен, и другого решения быть просто не может.

Для Гоголя акт сожжения был полон глубокого религиозного смысла. Сам он так объяснял это: <Затем сожжен второй том <Мертвых душ>, что так было нужно. <Не оживет, аще не умрет>, - говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу> (Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 2001. С. 116).

К писателю приходит понимание того, что со словом необходимо обращаться бережно и даже осторожно, поскольку в нем сокрыта огромная сила, которая может быть употреблена как во благо, так и во вред. <Обращаться со словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады, или гнева, или какого-нибудь личного нерасположения к кому бы то ни было, словом - в те поры, когда не пришла еще в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желанием добра можно произвести зло> (Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 2001. С. 58).

Больше всего Гоголя удручало обнаружение того, что его роман не был христианским. Он понял, что показать обществу всю глубину его мерзости не достаточно. Важно еще говорить о высоком и прекрасном и необходимо показать пути к нему. Писатель утверждал, что и другие его литературные произведения полны недостатков. Он каялся и просил прощения: <Знаю, что моими необдуманными и незрелыми сочинениями нанес я огорченье многим, а других даже вооружил против себя, вообще во многих произвел неудовольствие. В оправдание могу сказать только то, что намеренье мое было доброе и что я никого не хотел ни огорчать, ни вооружать против себя, но одно мое собственное неразумие, одна моя поспешность и торопливость были причиной тому, что сочинения мои предстали в таком несовершенном виде и почти всех привели в заблуждение насчет их настоящего смысла; за все же, что ни встречается в них умышленно-оскорбляющего, прошу простить меня с тем великодушием, с каким только одна русская душа прощать способна: Прошу также прощенья у моих собратьев-литераторов за всякое с моей стороны пренебреженье или неуваженье к ним, оказанное умышленно или неумышленно; кому же из них почему-либо трудно простить меня, тому напомню, что он христианин: В заключении прошу всех в России помолиться обо мне:> (Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 2001. С. 46 - 47).

Жизненный и творческий путь Гоголя не был трагическим сползанием в бездну бесплодия, к отрицательному финалу с сожжением рукописи второго тома <Мертвых душ>. Это был путь восхождения к Христу. В области литературного творчества это проявилось как открытие и освоение нового для него жанра. Гоголь стал духовным писателем. Его книга <Выбранные места из переписки с друзьями> написана так, как пишут не беллетристы, прозаики, модные литераторы, но как писали отцы и учители Церкви, христианские мыслители, богословы, проповедники.

В этой работе доминировало не обычное для Гоголя художественное начало, а начало религиозно-богоискательское. Сам Гоголь определял жанр <Выбранных мест> как исповедь. Он называл книгу <исповедью человека, который провел несколько лет внутри себя>. Примечательно, что писал он ее не ради славы или денег и вообще не ради себя, а, как он сам утверждал, <во имя Бога: во славу Его святого имени>. Из содержания книги видно, что Библия стала для Гоголя главным путеводителем по прошлому и настоящему. Он писал: <Разогни книгу Ветхого Завета: ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило пред Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся Страшный Суд Божий, что встрепенется настоящее: А если хочешь быть еще понятней всем, то, набравшись духа библейского, опустись с ним, как со светочем, во глубины русской старины и в ней порази позор нынешнего времени и углуби в то же время глубже в нас то, перед чем еще позорнее станет позор наш> (Гоголь Н. В. Духовная проза. М., 2001. С. 99 - 100).

Возлагая на <Выбранные места> большие надежды, Гоголь считал ее своим главным творением и полагал, что она поможет многим людям в деле духовного преображения. Однако, большинством читающей публики книга была встречена прохладно и даже враждебно. Причина этого заключалась в том, что степень секуляризованности российского общества была к тому времени уже весьма ощутимой. Произведения духовных писателей уже не пользовались сколько-нибудь заметным спросом. Книга Гоголя, написанная в жанре исповеди-проповеди была не тем, чего ждала от него публика, привыкшая видеть в нем светского беллетриста. Ей хотелось занимательности, развлекательности, художественности. Размышления о Боге, Христе не казались ей ни актуальными, ни особо интересными.

Но были и противоположные мнения. Так, П. Я. Чаадаев писал князю П. А. Вяземскому о том, что в книге Гоголя <находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся> (Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 314).

Иван Аксаков утверждал, что Гоголь предстал в этой книге как художник-христианин. Митрополит Филарет говорил, что Гоголь, несмотря на многие присущие ему заблуждения, радует его своим христианским направлением. Игнатий Брянчанинов высказал хотя и критическое, но в целом положительное суждение о книге: <:Она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного> (Цит. по кн.: Соколов Л. Епископ Игнатий Брянчининов. Его жизнь, личность и морально-аскетические воззрения. Ч. 2. Приложения. Киев, 1915. С. 121).

Следует заметить, что в период создания книги писатель пребывал в переходном состоянии духовного движения. Перед ним распахнулся Божий мир христианских истин. Он его осваивал, принимал в сердце, душу и разум, но многое еще предстояло постичь и претворить в собственное духовное достояние. Он уже очень далеко отошел от светских позиций петербургского беллетриста, но еще не стал тем духовным писателем, каковыми являлись полноправные представители этого направления. Преждевременная смерть оборвала это движение. И, скорее всего, Россия потеряла в Гоголе не только гениального художника (его она успела узнать), а необыкновенно одаренного духовного писателя, мыслителя-христианина огромного масштаба, который только рождался и не успел еще заявить о себе в полную силу.

Книга, написанная в исповедальном жанре, не только явилась одним из связующих духовных звеньев между <золотым>, пушкинским веком и <серебряным> веком русской культуры, но и оказалась устремленной в ХХ век. В творческой судьбе Гоголя есть немало черт, сближающих ее с судьбой другого писателя-мистика - Франца Кафки, которому удалось создать свой мистический мир с господствующими в нем силами метафизического зла. Различие между ними состоит в том, что Гоголь, в противоположность Кафке, нашел средство против засилья метафизического зла и против страха перед ним. Этим средством для него стала вера.

Богослов В. В. Зеньковский утверждал, что Гоголя в огромной степени волновала проблема взаимоотношений христианства и культуры. Никто до него не видел в этой теме ничего трагического, но для Гоголя она оказалась исполнена исключительного драматизма. Он словно чувствовал приближение того гибельного времени, когда христианская Церковь и христианская культура окажутся перед бездной разверзшегося исторического провала.

Христианская мысль: Библия и культура. Христианская социология и антропология. Том VIII. - СПб.: Издательство <Новое и старое>, 2006. - : с.

Email (не публикуется)

Имя

Фамилия

Комментарий
 осталось символов

Отправить