Гениальный творческий дар позволил А. С. Пушкину возвести русскую поэзию на ранее невиданную ступень художественного совершенства. Благодаря тому богатству выразительных средств, которые он привнес в поэтический язык, русское культурное сознание обрело широкие возможности для выражения своих чувств и мыслей. Его проникновенные, глубокие по мысли и блестящие по форме, произведения подготовили почву для будущего расцвета русской религиозной философии серебряного века. Поэт положил начало художественно-философскому осмыслению многих масштабных религиозно-нравственных идей и художественно-эстетических проблем. Русский поэт и мыслитель Даниил Андреев указывал на такие из них, как:

а) демоническая природа абсолютистского, неправового государства вместе с путями и способами ее разоблачения;

б) идея неприятия власти, основанной на имморальных началах;

в) идея непрощаемости преступлений, совершенных верховной властью (<Борис Годунов>);

г) идея неразрешимости противоречий между личностью и государством, между <маленьким человеком> и демонизированными законами жестокого мира (<Медный всадник>).

Все эти идеи и образы подготавливали почву для будущих концептуальных выводов социально-философского характера о приоритете нравственности над политикой и государственностью, о необходимости единства морали и права.

Пушкин первым в русской культуре поставил вопрос о художнике как вестнике, свидетельствующем о бытии высшей реальности (<Пророк>, <Пока не требует поэта:>). Именно русские вестники взяли на себя духовный труд по прокладыванию пути к преобразованию государства во всечеловеческое братство. Православная церковь оказалась неспособна к этому, поскольку восприняла от Византии узость культурного мышления. Нужна была новая сила, и ею в России стало искусство. Начиная с Пушкина, оно обнаружило способность развивать у людей потребность во всечеловеческом единении, порождать отвращение к насилию и ужас перед тиранией. Оно разоблачало агрессивную сущность государства, призывало изживать антагонизмы, стремилось пробуждать чувства социального сострадания и жажду социальной справедливости.

Андреев указал также на два цикла идей, ставших для Пушкина предметом художественно-философского осмысления: 1) природа как радостно-чувственнное, а не греховное начало; 2) Вечная Женственность как трансцендентное, космическое первоначало (<Рыцарь бедный> и образ Татьяны в <Евгении Онегине>).

Религиозная жизнь самого Пушкина не была простой. Его творчество свидетельствует о сложнейших духовных коллизиях, пережитых и осмысленных им. Российский философ С. Л. Франк указал в своей работе <Религиозность Пушкина> на три основные тенденции творчества поэта. Первая - это склонность к трагическому жизнеощущению. Вторая - религиозное восприятие красоты и художественного творчества. И третья - скрытая от поверхностного взгляда духовная умудренность.

Но это не все, поскольку есть основания говорить еще об одной линии, которая отчетливо просматривается в творчестве поэта. Она связана с внутренней борьбой его сердца и ума с искушениями скепсиса и безверия.

Борьба с соблазном безверия.

Пушкину принадлежит фраза: <Не допускать существования Бога - значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге>. В мае 1817 г. на выпускном лицейском экзамене по русской словесности 17-летний поэт прочитал свое стихотворение <Безверие>. В нем он нарисовал портрет человека, одержимого духом отрицания, мучимого демоном безверия. В глазах Пушкина это не только грешник, но и несчастное существо, заслуживающее снисхождения:

Имеет он права на ваше снисхожденье,

На слезы жалости; внемлите брата стон,

Несчастный не злодей, собою страждет он.

Кто в мире усладит души его мученья?

Увы! Он первого лишился утешенья!

Расплата за безверие тяжела и сокрушительна. Это увядание и иссыхание души, томимой ужасной пустотой и становящейся <отвязанной> и <померкшей>. Это печальный взор и глубокое унынье, от которого не спасают развлечения. Это неспособность любоваться красотами Божьего мира.

Лишенный всех опор отпадший Веры сын

Уж видит с ужасом, что в свете он один,

И мощная рука к нему с дарами мира

Не простирается из-за пределов мира:

Опустошенное сердце страдает от безверия: <Ум ищет Божества, а сердце не находит>. Несчастье того одиночества, в котором оказывается человек, с особой отчетливостью обнаруживается, когда он входит в храм. Тоска его души там не утихает, а напротив, возрастает:

Тревожится его безверия мученье.

Он Бога тайного нигде, нигде не зрит,

С померкшею душой Святыне предстоит,

Холодный ко всему и чуждый к умиленью,

С досадой тихому внимает он моленью.

<Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне

Страстей бунтующих в смиренной тишине,

Забыв о разуме и немощном и строгом,

С одной лишь верою повергнуться пред Богом!>

Напрасный сердца крик! Нет, нет! не суждено

Ему блаженство знать! Безверие одно,

По жизненной стезе во мраке вождь унылый,

Влечет несчастного до хладных врат могилы.

И что зовет его в пустыне гробовой -

Кто ведает? Но там лишь видит он покой.

Эти строки нельзя назвать автопортретом. Но, без сомнения, отдельные впечатления, связанные с присутствием внутри него духа отрицания, демона мрачного безверия, были уже знакомы юноше. Об этом свидетельствует стихотворение <Демон>, написанное осенью 1823 г. В нем Пушкин обращает внутренний взор в дни первоначальной, лицейской юности и признается, что дух отрицания слишком часто одолевал его.

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия -

И взоры дев, и шум дубровы,

И ночью пенье соловья -

Когда возвышенные чувства,

Свобода, слава и любовь

И вдохновенные искусства

Так сильно волновали кровь, -

Часы надежд и наслаждений

Тоской внезапной осеня,

Тогда какой-то злобный гений

Стал тайно навещать меня.

Эти встречи не приносили поэту ни радости, ни творческих открытий. Они сопровождались борьбой. Бес прилагал, казалось бы, все силы, чтобы отравить юную душу:

Печальны были наши встречи:

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он Провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел -

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

Бес отрицания, вероятно, причинил бы ему не мало зла, не обладай сам поэт творческим даром, не будь ему знакомы божественные восторги вдохновения, не познай он тех состояний, когда его душа уносилась ввысь. Бог хранил юную душу, оберегал ее от опасной отравы и распада. Духу отрицания не удалось перебороть творческий дух поэта, чей божественный поэтический дар стал противоядием, обезвреживающим демона безверия.

Не произвели на Пушкина особого воздействия и те уроки философского атеизма, которые ему довелось брать в Одессе у англичанина Гетчинсона. Да и вряд ли эти <уроки> были чем-то серьезным, поскольку сам Гетчинсон, вернувшись в Лондон, стал там пастором.

О неприменимости к Пушкину определения <атеиста> ни в один из периодов его жизни говорит факт, содержащийся в <Записках> А. О. Смирновой, фрейлины императрицы, бывшей в дружеских отношениях с поэтом. Однажды она сказала ему, что ходят упорные слухи о его неверии. Пушкин в ответ расхохотался и сказал: <Разве они считают меня совершенным кретином?>

В другой раз, в разговоре об атеистах, услышав от Жуковского, что между ними много фанатиков, Пушкин сказал насмешливо: <Я часто задаюсь вопросом, чего они кипятятся, говоря о Боге? Они яростно воюют против Него и в то же время не верят в Него. Мне кажется, что они даром теряют силы, направляя удары против того, что, по их же мнению, не существует>.

И все же тема искушений, сомнений, ропота на Бога весьма занимала поэта. В 25-летнем возрасте он создает цикл из девяти стихотворений под общим названием <Подражание Корану>. Последнее, девятое стихотворение построено на антитезе двух жизненных позиций. Начинается оно с человеческого ропота на Бога и завершается <святыми восторгами>, прославлением Творца. Между ними - наказание, которое Бог послал незадачливому путнику.

И путник усталый на Бога роптал

Он жаждой томился и тени алкал.

В пустыне блуждая три дня и три ночи,

И зноем и пылью тягчимые очи

С тоской безнадежной водил он вокруг,

И кладезь под пальмою видит он вдруг

И к пальме пустынной он бег устремил,

И жадно холодной струей освежил

Горевшие тяжко язык и зеницы,

И лег, и заснул он близ верной ослицы -

И многие годы над ним протекли

По воле Владыки небес и земли.

Настал пробужденья для путника час;

Встает он и слышит неведомый глас:

<Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?>

И он отвечает: уж солнце высоко

На утреннем небе сияло вчера;

С утра я глубоко проспал до утра.

Но голос: <О, путник, ты долее спал;

Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал;

Уж пальма истлела, а кладезь холодный

Иссяк и засохнул в пустыне безводной,

Давно занесенный песками степей;

И кости белеют ослицы твоей>.

И горем объятый мгновенный старик,

Рыдая, дрожащей главою поник:

И чудо в пустыне тогда совершилось:

Минувшее в новой красе оживилось;

Вновь зыблется пальма тенистой главой;

Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой.

И ветхие кости ослицы встают,

И телом оделись, и рев издают;

И чувствует путник и силу, и радость;

В крови заиграла воскресшая младость;

Святые восторги наполнили грудь:

И с Богом он дале пускается в путь.

Пушкин отчетливо сознавал, что соблазны безверия исходят от врага рода человеческого. Поэт был далек от того, чтобы представлять его в виде рогатого и хвостатого чудовища. Однажды он заметил: <Я верю Библии во всем, что касается сатаны: в стихах о падшем духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская истина. Безобразие никого не искусило, и нас оно не очаровывает>.

Мотивы Екклезиаста.

Время от времени поэта посещали настроения, сходные с настроениями Екклезиаста. Иногда это случалось в особо значимые моменты жизни, такие, как, например, дни рождения. Так, в день, когда Пушкину исполнилось 29 лет, он написал стихотворение:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал?

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою.

Однозвучный жизни шум.

Это стихотворение было опубликовано в 1830 г. в альманахе <Северные цветы>. Там его прочел митрополит Московский Филарет , который сам не был чужд поэзии. Еще 18-летним семинаристом он обратил на себя внимание тем, что написал на древнегреческом языке четверостишье, посвященное митрополиту Платону. После окончания семинарии одним из предметов, которые он преподавал, была поэзия. Впоследствии он выступал с докладами в <Обществе любителей русской словесности>. А за литературное мастерство, с которым были построены его проповеди, Филарета называли <московским Златоустом>.

Прочитав стихотворение Пушкина, Филарет тут же дал на него свой ответ, выполненный тоже в стихотворной форме:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум -

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум!

Возражая Пушкину, Филарет выстраивает свой поэтический антитезис. Исходя из тех же посылок, что и Пушкин, используя тот же стихотворный размер, он, однако, придал своим поэтическим размышлениям альтернативную направленность. При этом Филарет использовал 50-й псалом: <Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня> (Пс. 50, 12).

Прочитав поэтическое послание митрополита, Пушкин ответил на него стихотворением <Стансы>. Оно было написано уже в совершенно ином духе. И его можно рассматривать как попытку поэта защитить себя от гибельных сомнений, сохранить внутри то, что он считал самым ценным и дорогим, - христианское жизнепонимание.

По <Стансам> видно, что Пушкин страстно желал, чтобы те мимолетные всплески вольтерьянского скепсиса и легковесного празднословия, которые его иногда посещали, не принимались читателями за его истинную сущность:

В часы забав или праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт.

Известно, что последнее четверостишие имело поначалу другой вид:

Твоим огнем душа согрета

Отвергла мрак земных сует:

И внемлет арфе Филарета

В священном ужасе поэт.

Однако Пушкин был вынужден по требованию цензора изменить текст таким образом, чтобы имя митрополита в нем не упоминалось.

Поэтическое послание Филарета можно расценивать не только как оппонирование Пушкину, но и как протянутую руку духовной поддержки. Пастырь не ошибся. Христианская душа поэта встрепенулась, и в ответ прозвучали иные слова - слова смирения и любви, идущие из самого сердца.

Спустя некоторое время, 26 декабря 1829 г., в праздник Рождества Христова Пушкин написал стихотворение <Брожу ли я вдоль улиц шумных>. В нем вновь зазвучал мотив Екклезиаста: <Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное> (Еккл. 3, 1 - 2). Отличает это стихотворение то, что в нем нет ни тени скепсиса и насмешек над жизнью как Божьим даром, а доминируют смирение и глубокая дума.

Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Вхожу ли в многолюдный храм,

Сижу ль меж юношей безумных,

Я предаюсь моим мечтам.

Я говорю: промчатся годы,

И сколько здесь не видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды -

И чей-нибудь уж близок час.

Гляжу ль на дуб уединенный,

Я мыслю: патриарх лесов

Переживет мой век забвенный,

Как пережил он век отцов.

Младенца ль милого ласкаю,

Уже я думаю: прости!

Тебе я место уступаю:

Мне время тлеть, тебе цвести.

День каждый, каждую годину

Привык я думой провождать,

Грядущей смерти годовщину

Меж их стараясь угадать.

И где мне смерть пошлет судьбина?

В бою ли, в странствии, в волнах?

Или соседняя долина

Мой примет охладелый прах?

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне всё б хотелось почивать.

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

Бытовое двоеверие.

Пушкин, при всей полновесности его духовно-христианской жизни, был чрезвычайно суеверен. Подобно простому крестьянину, он верил в приметы, спасительную силу талисманов, вещие сны, предсказания гадалок. В юности гадалка ему нагадала, что он обретет славу, доживет до 37 лет и погибнет от белой головы. С того времени он боялся общаться с блондинами, всячески избегал их. Его ужас перед ними обретал временами комические формы. Но самое любопытное во всем этом то, что он действительно погиб от руки блондина, каковым был Дантес.

Объяснить этот феномен можно, лишь помня о таком характерном для русской религиозной жизни явлении, как двоеверие. Оно заключалось в раздвоенности религиозного сознания между христианской верой и сохраняющейся в глубинах народной жизни приверженностью язычеству. Древнеславянские верования продолжали сохраняться в народе и были чрезвычайно глубоко укоренены во всем укладе крестьянской жизни.

Следует помнить, что со времен Древней Руси христианство достаточно долго оставалось для народного сознания чужеродным фактором, не вписывавшимся в круг привычных языческих представлений древних русичей. Византийское православие встретило со стороны язычества скрытое сопротивление. Оно вынуждено было бороться с ним двумя способами - прямым, открытым противодействием <басурманству> и поиском путей растворения языческих верований в контексте христианской религиозной жизни. Русский мыслитель-богослов Г. В. Флоровский утверждал, что взаимодействие двух социокультурных комплексов привело к утверждению двух культур - <дневной> (христианской, официально признанной) и <ночной> (подспудной, таящей в себе языческие суеверия, коренящейся в глубинах народного сознания).

Для Пушкина подобная раздвоенность его религиозной жизни была повседневной реальностью. Он нес в себе оба эти начала - <дневное> и <ночное>. Не известно, призывал ли он Иисуса Христа для того, чтобы он защитил его от темных соблазнов языческих суеверий. Можно предположить, что даже если он и пытался это делать, то его молитвенный труд в этом направлении был, очевидно, недостаточен для того, чтобы обрести свободу от страха и защиту от темных сил. Впрочем, здесь, в этой области предположений невозможны категоричные утверждения. Тем более, что как поэт, Пушкин успел описать то, что Бог поведал ему касательно его будущей кончины:

Чудный сон мне Бог послал.

В ризе белой предо мной

Старец некий предстоял

С длинной белой бородой

И меня благословлял.

Он сказал мне: будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь царствия небес.

Скоро странствию земному

Твоему придет конец.

Казни вечныя страшуся,

Милосердия надеюсь.

Успокой меня, Творец,

Но Твоя да будет воля,

Не моя: Кто там идет?

Обращения к Богу.

Отношение Пушкина к Богу было предельно серьезным. Поэт был убежден в том, что человек нашел Бога именно потому, что Он существует. Ибо нельзя найти то, чего нет. Об этом серьезном отношении свидетельствуют многие произведения поэта. Так, ему принадлежит одно из лучших в русской литературе поэтических переложений евангельской молитвы <Отче наш>:

Отец людей, Отец Небесный,

Да имя вечное Твое

Святится нашими устами,

Да придет Царствие Твое,

Твоя да будет воля с нами,

Как в небесах, так на земли,

Насущный хлеб нам ниспосли

Твоею щедрою рукою.

И как прощаем мы людей,

Так нас, ничтожных пред Тобою,

Прости, Отец, Твоих детей.

Не ввергни нас во искушенье,

И от лукавого прельщенья

Избави нас.

Ярким свидетельством того, сколь глубока и интенсивна была внутренняя жизнь Пушкина-христианина, говорит его стихотворение <Молитва> (1836). В нем он писал о том, насколько ему близка и им любима молитва св. Ефрема Сирина: <Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь> (Молитвослов, 113).

Отцы Пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во облаки заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую Священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Не дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Содержание стихотворной миниатюры <Десятая заповедь> (1821) перекликается с коллизией царя Давида, соблазнившегося красотой Вирсавии. Поэт умоляет Бога, запрещающего желать жены ближнего своего, простить его за нескромные желания. При этом он уверяет, что все остальные заповеди он ревностно исполняет. И это требование он тоже пытается не нарушать, оставив за собой право тихо и смиренно страдать:

Добра чужого не желать

Ты, Боже, мне повелеваешь;

Но меру сил моих не знаешь -

Мне ль нежным чувством управлять?

Обидеть друга не желаю.

И не хочу его села,

Не нужно мне его вола,

На все спокойно я взираю:

Ни дом его, ни скот, ни раб,

Не лестна мне вся благостыня.

Но ежели его рабыня

Прелестна: Господи! я слаб!

И ежели его подруга

Мила, как ангел во плоти, -

О Боже праведный! прости

Мне зависть ко блаженству друга.

Кто сердцем мог повелевать?

Кто раб усилий бесполезных?

Как можно не любить любезных?

Как райских благ не пожелать?

Смотрю, томлюся и вздыхаю,

Но строгий долг умею чтить,

Страшусь желаньям сердца льстить,

Молчу: и втайне я страдаю.

Библия и поэзия.

Пушкин, по его собственному признанию, прочитал Библию <от доски до доски>. Он постоянно обращался к ее тексту и хорошо знал его содержание. Священное Писание являлось его настольной книгой, и у него было намерение регулярно читать его своим детям, когда те подрастут. В этом отношении он считал достойным подражания подобный обычай, существующий в протестантских семьях.

Однажды в диалоге Пушкина с философом А. С. Хомяковым последний заявил, что в Библии есть <вещи неприличные и бесполезные для детей>. Пушкин горячо возразил: <Какое заблуждение! Для чистых все чисто; невинное воображение ребенка никогда не загрязняется, потому что оно чисто: Поэзия Библии особенно доступна чистому воображению. Передавать этот удивительный текст пошлым современным языком - это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла. Мои дети будут читать Библию в подлиннике>. Хомяков, знавший, что большинство образованных аристократов, в том числе и сам Пушкин, большей частью читают Библию на французском языке, задал уточняющий вопрос: <По славянски?> Пушкин подтвердил: <По славянски! Я сам обучу их>.

Подобное желание исходило из глубины его сердца. Поэт не понаслышке знал о целительной силе Божьего Слова. Однажды во время чтения книги Сильвия Пеллико <Об обязанностях человека>, он записал такие слова: <Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применимо ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира: из коей нельзя повторить ни единаго выражения, котораго не знали бы наизусть, которое не было бы уже пословицей народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестнаго, но книга сия называется Евангелием и таковая ея вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ея сладостному увлечению и погружаемся духом в ея божественное красноречие>.

Библия привлекала Пушкина и как богатейший источник духовной пищи и творческого вдохновения. Одним из ярких свидетельств этого служит стихотворение <Пророк> (1826).

Непосредственным толчком к его созданию послужила поездка поэта в Святогорский монастырь с целью отслужить панихиду по Петру Великому. Когда служка попросил его подождать в келье и Пушкин остался один, то увидел на столе Библию. Взглянув на открытую страницу, он понял, что это Книга Пророка Исайи и успел прочесть отрывок из нее. В нем пророк Исайя говорит о том, как ему привиделись шестикрылые Серафимы, стоящие вокруг престола Господа и славящие Его. <И сказал я: горе мне! погиб я! Ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, - и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа. Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдет для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня> (Ис. 6, 5 - 8). Прочитанные строки так поразили поэта, что несколько дней, по его собственному признанию, буквально преследовали его. И так продолжалось то того момента, пока однажды ночью он не встал и не написал по мотивам этого библейского отрывка свое стихотворение:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый Серафим

На перепутье мне явился.

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, -

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

<Восстань, Пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей>.

Здесь имеет место не просто поэтический пересказ библейского стиха о превращении обычного человека в пророка. Без сомнения, поэт увидел в образе пророка родственные черты. Смысл священного текста пересекался со смыслом его собственной жизни, и это придавало стихотворению способность существовать в двух измерениях - библейском и современном, всеобщем и сугубо личном.

Библейские мотивы постоянно звучат в пушкинских стихотворениях. И это не заимствования, а нечто совершенно иное, играющее роль опорных пунктов для творческого духа поэта, питающее его дар, позволяющее его вдохновению возноситься на невиданную высоту. Обычные переживания и размышления, взятые в их сопоставлении с библейскими истинами, обретают возвышенный религиозный смысл, превращаются из эпизодов частной жизни частного человека в общечеловеческие мысли и чувства, близкие всем и каждому.

Социально-политические и морально-правовые воззрения.

Политическое мышление Пушкина пробудилось достаточно рано. Одна из причин этого - события 1812 - 1815 гг., связанные с вторжением наполеоновских войск в России и с последующим походом русской армии в Европу. В сознании юного поэта западные либеральные идеи легко превращались в вольнолюбивые мечты о конституционной монархии и об освобождении крестьян. Это видно на примере стихотворений <Деревня> (1819), <Вольность> (1819).

В <Исторических замечаниях> (1822) предметом размышлений Пушкина стала судьба российского государства и ее зависимость от масштабов личностей правителей империи. Он сопоставил гигантскую личность Петра Великого с его преемниками и пришел к выводу, что Россия, получив мощный импульс для своего развития в начале XVIII в., на протяжении целого ряда последующих десятилетий двигалась вперед лишь по инерции.

Преклоняясь перед государственным гением Петра, Пушкин, однако, и в его деятельности различал глубокие противоречия. Замышляя создание <Истории Петра Великого>, он писал: <Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его Указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или, по крайней мере, для будущего - вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика>.

Другое противоречие в личности Петра, отмечаемое Пушкиным, заключалось в парадоксальном соседстве традиционной самодержавности с реформаторством, переходящим в почти революционность. Петра он назвал <одновременно Робеспьером и Наполеоном - воплощенной революцией>.

Изучение во время работы над <Борисом Годуновым> истории Смутного времени заставило Пушкина укрепиться в мысли, что для России и русского народа монархия представляет собой фундаментальное основание всей социально-политической жизни. И хотя для него были неприемлемы жесткие, противоправные методы самодержавного деспотизма, альтернативу ему он усматривал не в республиканстве и демократизме, но в умеренном конституционализме, имеющем вид конституционной монархии. Пушкин не принял тех политических идей, которыми руководствовались его друзья-декабристы. Впоследствии в подготовительных набросках 10-й главы <Евгения Онегина> он дал нелицеприятную характеристику их позиции, в которой, по мнению поэта, не доставало должной политической, нравственной, духовной основательности:

Все это были разговоры,

И не входила глубоко

В сердца мятежные наука.

Все это было только скука,

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов.

В письме к П. А. Вяземскому в июне 1826 г. поэт заявлял с предельной прямотой: <Бунт и революция мне никогда не нравились>. Чуть ранее он высказался почти так же, как апостолы Паве и Петр, призывавшие со смирением относиться к тем, кто стоит у власти. В феврале 1826 г. в письме к А. А. Дельвигу он писал, что <желал бы вполне и искренно примириться с правительством>.

Для Пушкина, аристократа по происхождению и духу, демократия была не приемлема. Он отвергал ее не потому, что не верил в разумность народа и его представителей. Его отталкивало от нее трезвое понимание действительной политической реальности, отчетливое представление того, что путь к демократии пролегает через свержение монархии, т. е. через революцию с ее бесчисленными кровавыми жертвами.

По складу своего политического сознания Пушкин не был ни нигилистом, ни максималистом, ни радикалом. Он был, скорее, умеренным консерватором. С. Л. Франк так писал об этом: <Консерватизм Пушкина слагается из трех основных моментов: из убеждения, что историю творят - и потому государством должны править - не <все>, не средние люди или масса, а избранные, вожди, великие люди, из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической жизни, и, наконец, из забот о мирной непрерывности политического развития и из отвращения к насильственным переворотам. Как Пушкин в своей поэзии всегда прославляет гения и презирает <чернь>, толпу, господствующее общее обывательское мнение, так он проповедует эту же веру в своих политических размышлениях> (Франк С. Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С. 240).

Пушкин обладал политическим сознанием патриота-<государственника>. Его в огромной степени занимала судьба российской государственности, интересовали те формы отношения к ней, которые были характерны для русского национального, патриотического сознания. Свое собственное отношение поэт обозначил с предельной отчетливостью в письме к П. Я. Чаадаеву, посланному в октябре 1836 г.: <Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог>.

Права и свободы личности.

У Пушкина не было иллюзий относительно присущего россиянам уровня развитости их индивидуального и общественного правосознания. Об этом он писал П. Я. Чаадаеву в октябре 1836 г., сетуя, что в российском обществе <господствует равнодушие к долгу, справедливости, праву, истине: циническое презрение к мысли и достоинству человека>. При этом степень развитости его собственного правового сознания была весьма значительна, о чем свидетельствуют личные притязания поэта, его политические пристрастия и морально-правовые воззрения. С. Л. Франк отмечал, что Пушкину было присуще <требование личной независимости и свободы культурного и духовного творчества - принципы, которые в буквальном смысле можно назвать <либеральными>. Принцип духовной независимости личности, невмешательства государства в сферу духовной культуры психологически ближайшим образом вырастает у Пушкина из личного опыта гениальной творческой натуры, всю жизнь страдавшей от непризванной опеки государственной власти> (Франк С. Л. Указ. соч. С. 242).

Теме прав творческой личности Пушкин посвятил стихотворение <Из Пиндемонте>, которое можно рассматривать как поэтическую декларацию прав человека. В ней поэт говорит, что для него наибольшую ценность представляет духовная свобода личности. Важно, чтобы ни в частной, ни в творческой жизни, индивидуальный дух не теснили грубые внешние силы. Именно в свободе (<самостоянье>) заключен залог человеческого достоинства и даже величия.

Пушкин ясно различал смыслы понятий службы и холопства. Ему была близка позиция другого русского гения, М. В. Ломоносова, чьи слова он охотно воспроизвел в дневниковой записи от 10 мая 1834 г.: <Я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного>.

В глазах Пушкина социальным основанием, непосредственным носителем идеи свободы выступала родовая русская аристократия - дворянство. Никакому другому сословию не близки в той же степени идеи личной независимости, достоинства и чести, передающиеся семейным воспитанием, всем строем духовно-практической жизни русского дворянства: <Наследственность дворянства, - писал поэт, - есть гарантия его независимости. Противоположное есть необходимое средство тирании, или, точнее, бесчестного и развращающего деспотизма>.

Неприязненное отношение Пушкина к демократии проистекало из-за того, что в ней он видел силу, грозящую сокрушить самое ценное из того, чем располагала Россия, что она накопила в процессе исторического развития - родовое дворянство. Он не одобрял введенную Петром I <Табель о рангах>, которая, по его словам, <выметает дворянство>, открыв перед низшими социальными слоями возможность проникать во дворянство через продвижение по ступеням государственной службы. Поэт ратовал за установление барьеров <против наводнения демократии, худшей, чем в Америке> (<О дворянстве>, 1836). Препятствием для проникновения губительной уравнительности должен служить монархический строй. Он не должен в угоду <якобинству> ставить под удар главного носителя независимой культуры, потакать низшим слоям населения и позволять им теснить высшие классы. В противном случае это может обернуться ослабление культурного потенциала дворянства, снижением его духовной роли в российской истории.

По мнению Франка многие из социально-политических высказываний Пушкина имели пророческое значение: В ХХ веке философ имел возможность для горьких констатаций: <Простая историческая объективность требует признания, что понижение уровня русской культуры шло рука об руку с тем <демократическим наводнением>, которое усматривал Пушкин, и которое стало для всех явным фактом, начиная с шестидесятых годов - с момента проникновения в общественно-государственную жизнь <разночинцев> - представителей полуобразованных и необразованных классов> (Франк С. Л. Указ. соч. С. 242).

Христианская мысль: политическая теология. Том IX. - СПб.: Издательство <Новое и старое>, 2006.  

Email (не публикуется)

Имя

Фамилия

Комментарий
 осталось символов

Отправить