Главная Каталог статей Полезные ссылки Поиск по сайту Гостевая книга Добавить статью

Главная arrow Научная библиотека arrow Христианская социология 

МАСТЕР И МАРГАРИТА: РОМАН-ДЬЯВОЛОДИЦЕЯ В СОЦИАЛЬНОМ КОНТЕКСТЕ СОВЕТСКОГО МОДЕРНА
Рейтинг: / 0
ХудшаяЛучшая 
17.12.2008 г.

Роман не о любви.

<Мастер и Маргарита> - это роман не о творчестве и любви, как считают многие его поклонники. Он не о творчестве Мастера, поскольку в нем нет рассказа о радостях и муках литературного труда, а сочинение о Понтии Пилате появляется сразу полностью готовым, завершенным, подобно черту, выскочившему из табакерки. Это роман не о любви Маргариты; он, скорее, о грехе прелюбодеяния, в который она впала, и который заставил ее вступить в сделку с дьяволом. Это роман не об Иисусе, поскольку в нем действует некий Иешуа, у которого нет ничего общего с Сыном Божьим.

Роман Булгакова посвящен сатане. Это одно из самых ярких и талантливых творений мировой демонианы. Сатана, представленный под псевдонимом мессира Воланда, занимает в нем центральное место. Все остальное вторично и периферийно. Однако, очень многие этого не хотят замечать.

Всех читателей булгаковского романа можно разделить на три основные категории. Первые - это те, кто принимают булгаковскую демониану как стопроцентный шедевр, гениальный во всех отношениях. Не задумываясь о его истинной сути, они творят культ из фигуры писателя, текста романа и образов главных героев. Расточаемый романом темный соблазн воспринимается ими как нечто упоительное и сладостное, дарящее высшее эстетическое наслаждение.

Вторая категория - это читатели, для которых роман Булгакова является загадкой в том смысле, что они не находят прямого, однозначного ответа на вопрос о том, каков же истинный характер этого романа, безбожный или христианский.

К третьей категории принадлежат те, для кого антихристианская суть романа очевидна. Но если к первому типу принадлежат миллионы читателей, а ко второй - сотни тысяч, то число тех, кто дает себе ясный отчет в том, что перед ними откровенно антихристианское сочинение, чрезвычайно невелико. Даже среди христиан далеко не все улавливают его антихристианский дух. Когда некоторые авторы ссылаются на существование положительных рецензий, принадлежащих православным публицистам, то это свидетельствует в данном случает не о достоинствах романа, а, с одной стороны, о близорукости рецензентов, а с другой - о незаурядном мастерстве великого имитатора Михаила Афанасьевича Булгакова.

Иешуа - это не Иисус

Иешуа в романе - это не Иисус, а безродный бродячий философ, признающийся: <Я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец сириец>. Иешуа - это даже не художественный двойник Христа, а Его духовный антипод, не слишком значительный, простодушный и пугливый. От такого, как он, не могли бы воспламениться сердца апостолов, и не могло бы родиться христианство.

Существенно то, что образ Иешуа предельно десакрализован, лишен даже малейшего признака возвышенной мистики. Одним из красноречивых свидетельств тому служит метаморфоза, которой подвергся известный евангельский диалог об истине. На вопрос Пилата <Что такое истина?> Иешуа отвечает: <Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова:> Подобный перепад смыслов и стоящих за ними сущностей, подтверждает, что произошло не просто снижение образа Иисуса, но налицо его подмена. На место Спасителя человечества оказался поставлен некий обычный мелкий знахарь.

Причину подобного снижения можно искать в глубинах русского религиозного сознания. Некогда, еще задолго до революции русский православный народ успел далеко отойти от истинного Иисуса. В народном сознании Сын Божий сравнялся с многочисленными святыми и затерялся среди них. На это сетовали многие церковные иерархи. Даже знаменитый обер-прокурор Святейшего Синода жаловался на христианскую непросвещенность простого народа. Именно поэтому Булгакову так легко было поставить на место Иисуса другого персонажа - выдуманного, безжизненного, ходульного, почти картонного Иешуа.

Другое объяснение этого же обстоятельства предполагает, что Михаил Булгаков - продолжатель линии Давида Штрауса, Эрнеста Ренана, Льва Толстого, для которых Иисус не был Сыном Божьим, а являлся обычным человеком, не воскресавшим из мертвых. Но если они, отказывая Ему в божественной природе, все же признавали нравственную высоту Его духа, то Булгаков лишил своего героя и этого достоинства. В его Иешуа много <человеческого, слишком человеческого> и совсем нет ничего не только божественного, но и вообще возвышенного и даже просто симпатичного. В ершалаимских главах совершенно отсутствуют сакральное начало. И ему неоткуда взяться, поскольку в декоративном Ершалаиме, созданном воображением Булгакова, нет места ни Отцу, ни Сыну, ни Святому Духу.

Те записи, которые в романе ведет Левий Матвей, - это не будущее Евангелие от Матфея, а нечто странное даже в глазах Иешуа, который говорит: <Я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты, Бога ради, свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал>.

Таким образом, перед читателем не истинный Иисус, фальшивый евангелист и странный текст предполагаемого Евангелия от Матфея. Получается, что Булгаков до такой степени исказил и измельчил евангельские реалии, что вплотную приблизился к тому, что на языке христиан называется богохульством.

Объяснять этот факт можно по-разному. Можно, например, сказать, что евангельские реалии у Булгакова таковы, какими их могли бы принять советская власть, советское массовое сознание и советская литература без видимого ущерба для себя. То есть они адаптированы к уровню советской <духовности>, или, иначе говоря, выхолощены до предела. Только на фоне мрачного коммунистического атеизма ершалаимский мир Булгакова, совершенно лишенный Божьего присутствия, мог показаться читателям миром христианским.

Право на богохульство

В том, что ершалаимские главы в романе именно такие, каковыми они являются, нет никакой художественной загадки. Булгаков не скрывает причин того, почему в ершалаимских главах нет ничего святого: просто, роман Мастера написан не им, а Воландом. Мастер явился всего лишь <человекоорудием> сатанинского замысла. Именно поэтому из-под его пера вышло черное <анти-евангелие>, вдохновленное не Святым Духом, но духом зла, князем тьмы. И то, что миллионы людей в СССР, как они сами признавались, впервые знакомились с Евангелием через булгаковско-воландовское <анти-евангелие>, следует отнести к несомненной победе духа зла. Это была весьма искусная, масштабная и необычайно удачная операция, проведенная истинным князем тьмы. И она надолго задержала процесс выхода огромного народа из состояния духовного помрачения. Долговременный эффект ее действия продолжает сказываться по сей день. И то, что власти позволили опубликовать роман не в 1940-е или 50-е годы, а в конце 60-х, то есть в период, когда демонический режим начал явно терять свою былую мощь, свидетельствует о том, что реальный сатана не дремал и позволил пустить в ход резервы, поджидавшие своего часа.

Литературные критики и образованные читатели, стремящиеся оправдать вольное обращение Булгакова с евангельской реальностью и образом Спасителя, обычно говорят о его праве, как художника, на вымысел. Однако либерализм и толерантность такого рода являются, как правило, свойствами безрелигиозного сознания. Оно всегда оставляет за собой право <покушения на миражи> и склонно рассматривать чуждые ему святыни как ординарные артефакты, относительно которых возможна демонстрация самых разных оценок, вплоть до попыток подвергнуть их осмеянию и прямой хуле.

Невозможно оспаривать то, что писатель по роду своей деятельности обладает правом на фантазию. Однако, у фантазии, как и у всего прочего, что исходит от человека, предполагаются определенные пределы и в первую очередь религиозные и нравственные. И когда он обращается к священным первоосновам того мира, в котором живет, к истокам той культуры, соками которой вскормлен, то внутри него должны бесперебойно работать духовные самоограничители. В противном случае он легко может встать на путь разрушения этих оснований. Именно это и произошло с Булгаковым во время работы над ершалаимскими главами. Евангельский мир, священный для христианской цивилизации, к которой причисляет себя и Россия, подвергся в романе столь явному деструктивному натиску, что от него фактически ничего не осталось, кроме каких-то проблесков этнографического правдоподобия.

Роман-дьяволодицея

Некоторые исследователи утверждают, что мышление Булгакова в романе антропоцентрично. Но это не так. Если быть точным, то в <Мастере и Маргарите> мышление писателя дьяволоцентрично: сатана и его бесы находятся в центре писательского внимания. Они пребывают в центре созданной им модели мира. Они безраздельно властвуют в художественном пространстве романа, в социальном пространстве довоенной, сталинской Москвы. Они задают тон всему происходящему, их желания являются отправными пунктами тех цепочек причинно-следственных связей, из которых складывается фабула романа.

В мире, где господствуют Воланд и свита, нет места Богу. В нем ни разу не произносится имя подлинного, евангельского Иисуса Христа. В <Мастере и Маргарите> отсутствует сила, которая могла бы лишить демонов их власти. Тот убогий Иешуа, чей отец - не Господь Бог, а безвестный сириец, не способен ничего изменить в расстановке романных фигур. Его образ, время от времени всплывающий на страницах повествования, выглядит как что-то чужеродное. Он ни на что не влияет, от него ни что не зависит. Механичность его встроенности в роман такова, что многими читателями он воспринимается как досадная помеха, мешающая упиваться черной фантасмагорией увлекательных проделок сатаны и его бесов.

Роман Булгакова следует рассматривать как демонстрацию редкого мастерства искусных подмен, где вместо истинных ценностей и их носителей вводятся их фальшивые двойники-симулякры. Мастер - это отнюдь не свободный от власти режима художник, а всего лишь орудие Воланда. Его купленный денежным выигрышем досуг - не свобода, а фикция, потому что он пребывает в рабстве, страшнее которого нет, - в рабстве у самого дьявола. Его роман - не самоценное художественное творение, а черное <евангелие от Воланда>, написанное под диктовку сатаны. Маргарита - не гений самоотверженной любви и чистой красоты, а грешница-прелюбодейка, отдавшая себя в руки дьяволу и ставшая ведьмой. Так называемые <евангельские сцены> таковыми не являются. Вместо них мы видим некий <параллельный мир> с лже-Иисусом и лже-евангелистом, который пишет лже-евангелие.

У Булгаков в блестящие художественные формы облачено темное, сатанинское начало. В результате возник роман, который по внешним признакам выглядит как художественный шедевр, но, по сути, является <анти-романом>, т. е. романом-соблазном, уводящим читателя от идеалов истины, добра и красоты в демоническую тьму. Это собрание демонических искушений, побуждающих слабые души людей, не имеющих личных отношений с живым Богом, симпатизировать сатане. То повальное увлечение романом, которое наблюдалось в СССР и продолжается в современной российском обществе, следует расценивать как еще одну, хотя и временную, но, вместе с тем, весьма внушительную победу сил тьмы над силами света.

Гениальный художник, но плохой христианин

Можно много рассуждать о том, каким хорошим христианином, по сравнению с советскими атеистами, был автор <Мастера и Маргариты>. Иные критики любят указывать на то, как Булгаков возмущался поведением своих безбожных соотечественников. Однако, сколько бы мы ни вчитывались в его главный роман, нам не найти там ничего такого, чтобы позволило бы увидеть в писателе истинного христианина. Хотим мы того или нет, но приходится признать, что позиция автора <Мастера и Маргариты> - это позиция антихристианская.

Есть все основания для того, чтобы считать Михаила Булгакова не просто художником эпохи модерна, но одним из самых крупных и ярких отечественных писателей-модернистов. Его модернизм проявляется на мировоззренческом и художественном уровнях в первую очередь как попытка доказать своим искусством, что Бог <мертв>, а сатана здравствует.

Для модернизма, как антихристианской художественной парадигмы, характерна практика смешения разных миросозерцательных основ, стилевых тенденций, образных начал. Эти начала могут совершенно произвольно соединяться, беспринципно переплетаться и спрессовываться в некие целостности. При этом, если художник талантлив, то возникающие из-под его кисти или пера артефакты способны производить вполне благоприятное эстетическое впечатление. Между тем, в этой эклектично-мозаичной мешанине могут присутствовать значительные дозы <анти-ценностей>, через которые осуществляется презентация различных форм зла, греха, порока, откровенного демонизма. Запрятанные внутрь, они закамуфлированы эстетическими добавками художественной правдивости, сюжетной увлекательностью, игрой незаурядного воображения. И хотя они с удовольствием потребляются массовым сознанием, но в конечном счете происходит не духовное оздоровление, а духовное отравление тех, кто потребляет подобную художественную продукцию.

В художественном мире Булгакова-модерниста присутствует лишь один тип сакральности - темная запредельность демонической реальности. Булгаковская модель мира принципиально неравновесна: он лишает сакральности евангельскую реальность, которая сакральна по определению, и он же изображает в тонах черной сакральности все то, что связано с пребыванием сатаны в Москве.

Романная сакральность потому и окрашена в тона мрака, что в ней отсутствуют Бог и Божий свет. Такого не бывает в реальной жизни, где Бог устанавливает пределы действий сатаны и лишь в определенной мере допускает его бесчинства. Художник-модернист же, воображающий мир без Бога, пребывающий в безраздельной власти сатаны, клевещет на Господа, искажает саму суть миропорядка и тем самым выступает лжецом, а, значит, и пособником отца лжи.

В романе нет богоискания. Ни у кого из героев нет даже мысли о том, чтобы защититься от власти демонических сил, призвав имя Господа. Зато в нем явственно присутствует авторское упоение процессом живописания той стихии легкой, обаятельной лихости, с какой воландовская камарилья бесчинствует в Москве. Невозможно поверить, что те чувства эстетического гурманства, которые писатель заставляет испытывать читателя над воландовскими страницами романа, не испытывал он сам. Без сомнения, эти страницы писались вдохновенно. Но кто вкладывал это вдохновение в душу писателя? Бог, разумеется, не мог этого сделать. А если это была иная, противоположная сила, то какова, спрашивается, ее природа?

Не хочется верить, что история с романом о Пилате и авторством сатаны - это история самого Булгакова. Однако, невольно напрашивается предположение, что <Мастера и Маргариту> писал не Булгаков, а кто-то другой. Неужели это был дух тьмы, водивший его пером? Ведь чтобы изобразить этого духа так, как это сделал Булгаков, следовало бы находиться в полной его власти и служить ему. Невозможно художнику, работающему с самым, что ни на есть, сатанинским материалом, общающемуся в своем воображении с демоническим миром, вынашивающим и любовно выписывающим демонические образы, самому оставаться на вершине правоверия и духовной чистоты.

Художественная социология Булгакова

Роман <Мастер и Маргарита>, несмотря на преобладающий в нем мистико-фантастический антураж, исключительно социален. Его мистику можно рассматривать как разновидность художественной бутафории, обслуживающей изображаемую писателем вполне конкретную социальную реальность.

Исследователи творчества Булгакова пытаются понять и объяснить, зачем писателю понадобилась предпринятая им неуклюжая и кощунственная десакрализации евангельской реальности. Существуют утверждения, будто ершалаимские сцены романа носят не религиозный, а сугубо социальный характер (См.: Зеркалов А. Евангелие Михаила Булгакова. М., 2003. С. 57). При этом о самом Булгакове говорится, что <он был первоклассным социальным мыслителем, свободно пользующимся историко-эволюционным методом. Вместе эти качества позволили ему создать социологическую ретроспекцию Иудеи, восстановить прошлое - в расчете на понимание будущего читателя> (Указ. соч. С. 190).

Подобные оценки говорят о стремлении литературоведов спасти в общественном сознании высокое мнение о Булгакове и представить его как художника-мыслителя, художника-аналитика. Действительно, писатель был тонким и проницательным наблюдателем социальной реальности. Он подмечал то, что ускользало от взглядов многих доверчивых обывателей. Однако, истинными критериями оценки картин советской действительности писатель не располагал. Когда ему требовалось подняться на значительную духовную высоту, чтобы обозреть и понять, что же на самом деле происходит с его страной и народом, ему не доставало необходимых сил. Причина такого духовного бессилия заключалась в том, что в нем отсутствовал тот <внутренний человек>, который устремлен к Богу и воспринимает реальность в свете библейских истин, евангельских определений. Это обстоятельство и создало внутри Булгакова тот ложный настрой, который заставлял его со смешанным чувством ужаса и восхищения относиться к фигуре Сталина и видеть в нем едва ли не земного бога, возымевшего абсолютную власть над жизнями и судьбами сотен миллионов людей.

Это собственное двойственное отношение к узурпатору Булгаков перенес на своего Воланда, превратив его в <злого противобога>, господствующего в советской Москве. Так социальное трансформировалось у него в мистическое, а реальное - в художественное.

В романе <дух зла и повелитель теней> говорит тяжелым басом и смотрит на всех странными глазами, один из которых пустой и черный, а другой - с золотой искрой. Он имеет мало общего с <отцом народов>. Но у них есть внутреннее сходство - готовность к злу и умение творить его легко, как бы играючи, получая от этого удовольствие.

Булгаков погрузил Воланда в родственную тому социальную стихию, где властвовали те самые земные <бесы>, которых некогда изобразил Достоевский в своем одноименном романе. Пришедшие к власти и переиначившие всё на свой, бесовский лад, они оказались реальными, материальными двойниками виртуальных булгаковских демонов.

Коровьев, Бегемот, Азазелло - это всего лишь идеальные (в смысле нематериальные) типы, в которых в максимальной степени сконцентрированы свойства и качества, рассредоточенные во многих тысячах реальных советских <бесов>. Партия, возглавляемая Сталиным, была, по сути, той гигантской <нехорошей квартирой>, в которой обосновались земные прототипы Коровьева, Бегемота и Азазелло.

Одна из причин почти <всенародной любви> миллионов неискушенных читателей к Воланду виделась многими в том, что он, будто бы, являл собой воплощенную справедливость, поскольку в первую очередь губил самых нечестивых москвичей. В этом тоже просматривается его связь со Сталиным, хотя и не столь очевидная и обнаружившаяся значительно позднее, уже после распада СССР. Когда вскрылась глубинная подоплека коммунистического режима и массы узнали об истинных мотивах деятельности <архитекторов тоталитаризма>, когда стало возможным обнародование библейских, христианских оценок богоборческой деятельности миллионов советских коммунистов, то сталинские репрессии предстали в несколько ином свете. Христиане увидели в них орудие возмездия, обращенное в первую очередь против самых активных инициаторов <социалистического строительства>, против тех, кто был наиболее предан <делу партии>. В этих репрессиях содержался элемент справедливой кары за содеянное с народом, за тот социальный кошмар, в который погрузили его коммунисты. То есть Сталин, при всем его несомненном сатанизме, выступил орудием высшего возмездия. Его истребительная деятельность существенно сократила как число приверженцев коммунизма в стране, так и историческую продолжительность коммунистического века.

Когда роман был опубликован, то советские читатели ощутили (буквально на уровне подсознания) что-то до невозможности знакомое и близкое, даже родственное в образах Воланда и его бесов. В чем причина столь странных чувств?

Чтобы понять ее, необходимо учитывать одно важное обстоятельство: заложенная в самое основание романа художественная диспропорциональность между довольно бесцветным ершалаимским миром и многокрасочным миром Воланда явилась одним из свидетельств демонизации той реальности, в которую погрузилась Россия ХХ века. В этой атмосфере атеистическим властям и атеистам-обывателям мир Воланда оказался намного ближе. Он, в отличие от далекого, неправдоподобного Ершалаима, был совсем рядом, здесь, в Москве. И это никого особо не пугало, поскольку обнаружился эффект узнавания своего в чужом, С читателями произошло обратное тому, что происходило с Булгаковым: их социальная интуиция расшифровала то, что он зашифровал. И данное обстоятельство тоже стало одной из составляющих успеха романа в массовом сознании. Это было общее признание в авторе не только мастера слова, но и мастера художественной социологии.

Вся фантасмагория, связанная с булгаковскими бесами-демонами, попала в ритм духовной динамики общественной жизни позднего тоталитаризма (роман был впервые опубликован в конце 1960-х гг.), и вызвала резонанс - невиданный бум читательского интереса. Впрочем, этот всплеск, в сущности, ничего не менял в социальном мире, который по-прежнему оставался похож на театр <Варьете> с бесчинствующими <бесами> на политической сцене и миллионами обывателей, не способных противостоять их силе и коварству.

Христианская мысль: политическая теология. Том IX. - СПб.: Издательство <Новое и старое>, 2006. 

» Нет комментариев
Пока комментариев нет
» Написать комментарий
Email (не публикуется)
Имя
Фамилия
Комментарий
 осталось символов
Captcha Image Regenerate code when it's unreadable
 
« Пред.   След. »