Миф — это слово

Разумеется, это не какое угодно слово: чтобы язык стал
мифом, он должен обладать некоторыми особыми качест­
вами — чуть ниже мы увидим, какими. Однако с самого
начала необходимо твердо заявить, что миф представляет'
собой коммуникативную систему, некоторое сообщение.                    

Отсюда явствует, что это не может быть ни вещь, ни понятие или идея; это форма, способ обозначения. Далее нам придется заключить эту форму в исторические рамки, определить условия ее применения, вновь наполнить  ее социальным содержанием; но прежде всего ее следует                    

описать как форму.

Ясно, что было бы чистой иллюзией пытаться выде­лять мифические предметы по признаку их субстанции: поскольку миф - это слово, то мифом может стать все, что покрывается дискурсом. Определяющим для мифа является не предмет его сообщения, а способ, которым оно высказывается; у мифа имеются формальные грани­цы, но нет субстанциальных. Значит, мифом может быть все? Да, я считаю так, ибо наш мир бесконечно суггести­вен. Любой предмет этого мира может из замкнуто-немо­го существования перейти в состояние слова, открыться для усвоения обществом — ведь никакой закон, ни приро­дный, ни иной, не запрещает нам говорить о чем угодно. Дерево — это дерево. Да, конечно. Но дерево в устах Мину Друэ — это уже не просто дерево, это дерево приукрашен­ное, приспособленное к определенному способу воспри­ятия, нагруженное положительными и отрицательными литературными реакциями, образами, одним словом, к его чистой материальности прибавляется определенное соци­альное применение.

Разумеется, не обо всем говорится одновременно: бы­вают предметы, которые на миг попадают во владение мифического слова, а затем исчезают, и их место занима­ют, становясь мифом, другие. Бывают ли предметы фа­тально суггестивные, как говорил Бодлер о Женщине?² Определенно нет: можно допустить, что бывают мифы очень древние, но никак не вечные, ибо только человечес­кая история превращает действительность в слово, она и только она властна над жизнью и смертью мифического языка. Уходя или не уходя корнями в далекое прошлое, мифология обязательно зиждется на историческом осно­вании, ибо миф есть слово, избранное историей, и он не может возникнуть из "природы" вещей.

Это слово является сообщением. Следовательно, оно может быть не обязательно устным высказыванием, но и оформляться в виде письма или изображения; носителем мифического слова способно служить все — не только письменный дискурс, но и фотография, кино, репортаж, спорт, спектакли, реклама. Миф не определяется ни сво­им предметом, ни своим материалом, так как любой мате­риал можно произвольно наделить значением: если для вызова на поединок противнику вручают стрелу, то эта стрела тоже оказывается словом. Конечно, на уровне вос­приятия зрительный образ и, например, письмо обраща­ются к различным типам мышления; да и зрительный образ можно читать по-разному — схема становится носителем значения гораздо легче, чем рисунок, подражание — лег­че, чем оригинал, карикатура — легче, чем портрет. Но здесь важно, что перед нами уже не теоретический способ представления, а именно этот образ, наделенный именно

этим значением; мифическое слово создается из материа­ла, уже обработанного с целью определенной коммуника­ции; поскольку в любых материалах мифа, образных или графических, уже предполагается их понимание как зна­ков, то о них можно рассуждать независимо от их вещес­твенной основы. Эта основа не совсем безразлична: зри­тельный образ, конечно, императивнее письма, свое значение он внушает нам сразу целиком, без разложения на дробные элементы. Но подобное различие уже не яв­ляется конститутивным. Как только зрительный образ на­чинает нечто значить, он сам становится письмом, а в ка­честве письма он предполагает и некое словесное оформление.

Итак, в дальнейшем под словами "язык", "дискурс", "слово" и тому подобными будет подразумеваться любая значимая единица или образование, будь то вербальное или же визуальное; фотография будет рассматриваться как речь наравне с газетной статьей; даже сами вещи мо­гут стать речью, если они что-нибудь значат. Собственно, такое общеродовое понимание слова "язык" подтвержда­ется историей письма: задолго до изобретения нашего ал­фавита регулярными формами речи служили предметы, например кипу³ у индейцев инка, или же рисунки типа пиктограмм. Однако это не значит, что мифическое слово следует рассматривать как естественный язык; на самом деле миф относится к ведению иной науки, включающей в себя лингвистику, а именно семиологии.

стремятся изучать факт лишь постольку, поскольку он значим. А постулировать знаковость — это и значит обращаться к семиологии. Я не хочу сказать, что все эти научные направления в равной мере исчерпываются семиологией, — у каждого из них есть свое особое со­держание. Однако все они имеют общий статус как науки о ценностях: не довольствуясь нахождением факта, они определяют и исследуют его как замещение чего-то другого.

Семиология есть наука о формах, поскольку она изу­чает значения независимо от их содержания. Здесь сле­дует сказать несколько слов о том, зачем нужна такая формальная наука и каковы ее пределы. Ее необходимость — та же, что и необходимость любого точного языка. Жданов, высмеивая философа Александрова, писавшего о "шарообразном строении нашей планеты", сказал⁵: "До сих пор казалось, что шарообразной может быть только форма". Жданов был прав: структуру нельзя описывать как форму и наоборот. В "жизни" они, быть может, и об­разуют неразличимую цельность. Но науке нечего делать с невыразимым: если она хочет изменить "жизнь"⁶, она должна ее высказывать. Вопреки донкихотским устрем­ленияигинал, карикатура — легче, чем портрет. РќРѕ здесь важно, что перед нами уже РЅРµ теоретический СЃРїРѕСЃРѕР± представления, Р° именно этот образ, наделенный именно

этим значением; мифическое слово создается из материа­ла, уже обработанного с целью определенной коммуника­ции; поскольку в любых материалах мифа, образных или графических, уже предполагается их понимание как зна­ков, то о них можно рассуждать независимо от их вещес­твенной основы. Эта основа не совсем безразлична: зри­тельный образ, конечно, императивнее письма, свое значение он внушает нам сразу целиком, без разложения на дробные элементы. Но подобное различие уже не яв­ляется конститутивным. Как только зрительный образ на­чинает нечто значить, он сам становится письмом, а в ка­честве письма он предполагает и некое словесное оформление.

Р